Обряд гражданской казни. Почему дворян не казнили на виселице. Обезглавливание - удел королей и дворян

Главная / Обучение и образование

Революционеров и участников оппозиционного движения в Российской империи нередко ссылали на каторжные работы в Сибирь. Каторге обычно предшествовала гражданская казнь, то есть лишение сословных, политических и гражданских прав. Из известных личностей, подвергшихся такому наказанию, обычно помнят только декабристов и Николая Гавриловича Чернышевского. Гражданская казнь (краткое описание церемонии и причины) последнего рассмотрены в данной статье.

Деятельность Н.Г. Чернышевского

Уже в студенческие годы Чернышевский был готов посвятить всего себя революционной деятельности. К этому же времени относятся его первые литературные работы. Он писал политэкономические, литературно-критические и историко-литературные работы, статьи, освещающие экономико-политические вопросы. Николай Гаврилович являлся идейным вдохновителем организации «Земля и воля».

Политическая идеология: крестьянский вопрос

В нескольких своих публикациях Чернышевский затрагивал идею освобождения крестьян с землей без выкупа. В этом случае должно было сохраниться общинное владение, что привело бы в дальнейшем к социалистическому землепользованию. Но по мнению Ленина, это могло бы привести к наиболее быстрому и прогрессивному распространению капитализма. Когда пресса печатала «Манифест» царя Александра II, на первой странице «Современника» поместили только выдержки. В этом же номере были напечатаны слова «Песни о неграх» и статья о рабстве в Соединенных Штатах. Читатели понимали, что именно хочет сказать этим редакция.

Причины ареста теоретика критического социализма

Чернышевский был арестован в 1862 году по обвинению в составлении прокламации «Братским крестьянам...». Воззвание было передано Всеволоду Костомарову, который (как потом выяснилось) оказался провокатором. Николай Гаврилович уже тогда в документах и переписке между жандармерией и полицией назывался «врагом Империи номер один». Непосредственным поводом ареста послужило перехваченное письмо Герцена, в котором упоминался Чернышевский в связи с идеей издательства запрещенного «Современника» в Лондоне.

Следствие продолжалось полтора года. В виде протеста Николай Гаврилович объявлял голодовку, которая продолжалась 9 дней. В тюрьме он продолжал работать. За 678 суток заключения Чернышевский написал минимум 200 листов текстовых материалов. Наиболее масштабное произведение этого периода — роман «Что делать?» (1863 год), опубликованный в 3-5 номерах «Современника».

В феврале 1864 года сенатор объявил приговор по делу: ссылка на каторгу на четырнадцать лет, а затем пожизненное поселение в Сибири. Александр II уменьшил срок каторжных работ до семи лет, но в целом Николай Гаврилович пробыл в тюрьме, на каторжных работах и в ссылке более двадцати лет. В мае состоялась гражданская казнь Чернышевского. Гражданской казнью в Российской империи и других странах был вид наказания, состоящий в лишении заключенного всех чинов, привилегий по сословию, собственности и так далее.

Церемония гражданской казни Н. Г. Чернышевского

Утро девятнадцатого мая 1864 года выдалось туманным и дождливым. На Мытнинской площади — на месте гражданской казни Чернышевского — собралось около 200 человек: литераторы, сотрудники издательств, студенты, переодетые сыщики. К моменту оглашения приговора собралось уже около двух с половиной тысяч человек. По периметру площадь была оцеплена городовыми и жандармами.

Подъехала тюремная карета, из которой вышли трое. Это был сам Николай Чернышевский и двое палачей. Посреди площади стоял высокий столб с цепями, к которому и направились вновь прибывшие. Все замерло, когда Чернышевский поднялся на возвышение. Солдатам скомандовали: «На караул!», а один из палачей снял с осужденного фуражку. Началось чтение приговора.

Неграмотный палач читал громко, но с заиканиями. В одном месте он едва не выговорил: «сацалических идей». По лицу Николая Гавриловича пробежала усмешка. В приговоре объявлялось, что своей литературной деятельностью Чернышевский имеет большое влияние на молодежь и что за злой умысел к свержению существующего порядка он лишается прав и ссылается на каторгу на 14 лет, а затем навсегда поселяется в Сибири.

Во время гражданской казни Чернышевский был спокоен, все время отыскивал кого-то в толпе. Когда приговор был прочтен, великого сына русского народа опустили на колени, переломили над его головой шпагу, а затем приковали его к позорному столбу. Четверть часа стоял Николай Гаврилович посреди площади. Толпа затихла и на месте гражданской казни Н.Г. Чернышевского воцарилось гробовое молчание.

Какая-то девушка кинула к столбу букет цветов. Ее тут же арестовали, но этот поступок вдохновил других. И другие букеты упали к ногам Чернышевского. Его спешно освободили от цепей и усадили в ту же тюремную карету. Молодежь, присутствовавшая на гражданской казни Чернышевского, провожала своего друга и учителя криками «До свидания!». На другой день Николая Гавриловича отправили в Сибирь.

Реакция русской печати на казнь Чернышевского

Русская печать вынужденно хранила молчание и ни словом не обмолвилась о дальнейшей судьбе Николая Гавриловича.

В год гражданской казни Чернышевского поэт Алексей Толстой был на зимней придворной охоте. Александр II хотел было разузнать у него о новостях в литературном мире. Тогда Толстой ответил, что «литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Николая Гавриловича». Император резко оборвал поэта, попросив никогда не напоминать ему о Чернышевском.

Дальнейшая судьба писателя и революционера

Первые три года каторги Чернышевский провел на монгольской границе, а затем был переведен на Александровский завод. Ему было разрешено свидание с супругой и малолетними сыновьями. Жилось Николаю Гавриловичу не слишком тяжело, так как политические заключенные в то время не несли настоящей каторжной работы. Ему можно было общаться с другими заключенными, гулять, какое-то время Чернышевский даже жил в отдельном доме. Одно время на каторге устраивались спектакли, для которых революционер писал небольшие пьесы.

Когда срок каторги закончился, Николай Гаврилович мог сам выбрать место жительства в Сибири. Он перебрался в Вилюйск. В письмах Чернышевский никого не расстраивал жалобами, он был спокоен и бодр. Николай Гаврилович восхищался характером своей супруги, интересовался ее здоровьем. Сыновьям он давал советы, делился своими знаниями и опытом. В это время он продолжал заниматься литературной деятельностью и переводами. На каторге все написанное Николай Гаврилович сразу же уничтожал, на поселении он создал цикл произведений о русской жизни, значительнейшим из которых является роман «Пролог».

Русские революционеры несколько раз пытались освободить Николая Гавриловича, но власти не позволяли. Только к 1873 году ему, больному ревматизмом и цингой, разрешили переехать в Астрахань. В 1874 году Чернышевскому официально предлагают освобождение, но он не подает прошение. Благодаря заботам Михаила (сына Чернышевского) в 1889 году Николай Гаврилович перебирается в Саратов.

Через четыре месяца после переезда и через двадцать пять лет после гражданской казни Чернышевский скончался от кровоизлияния в мозг. До 1905 года работы Николая Гавриловича были в России под запретом.

Другие известные личности, подвергнутые гражданской казни

Первым в российской истории гражданской казни подвергли гетмана Мазепу. Церемония проходила в отсутствие осужденного, который скрывался в Турции.

В 1768 году лишена всех имущественных и сословных прав Салтычиха — Дарья Николаевна Салтыкова, изощренная садистка и убийца нескольких десятков крепостных крестьян.

В 1775 году палачи провели ритуал казни М. Шванвича, а в 1826 году лишены прав декабристы: 97 человек в Санкт-Петербурге и 15 морских офицеров в Кронштадте.

В 1861 году гражданской казни подвергли Михаила Михайлова, в 1868 — Григория Потанина, а в 1871 — Ивана Прыжкова.

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Шрифт:

100% +

Глава 13

Обряд гражданской казни. «Сломали шпагу, бросили ее на помост, надели халат с бубновым тузом, напялили арестантскую шапку и повели к карете». На эшафоте – Чернышевский.

Читатель знает: во всякой публичной казни власть видела не только наказание, но средство воспитания, воздействия на потенциальных преступников. Когда в 1845 году наказание кнутом было отменено, император Николай I распорядился предусмотреть для отправляемых на каторгу преступников «предварительное выставление у позорного столба, с действующими на ум зрителя обрядами».

Законом от 21 января 1846 года обряд публичной казни был учрежден. «Этот обряд, – писал выдающийся дореволюционный юрист Николай Таганцев, – состоял из двух частей: а) отвоза преступника на место казни на возвышенных черных дрогах, окруженного стражей, в сопровождении духовного лица, в арестантском платье, с надписью на груди его о роде вины, а изобличенного в убийстве отца или матери – с черным покрывалом на лице; и б) самого обряда казни, т. е. прочтения ему приговора, переломлення над ним, если он дворянин, шпаги и выставки на эшафот к позорному, черной краской окрашенному столбу, где наказанный и оставался в течение 10 минут, а затем, если он подлежал наказанию плетьми, то исполнялось таковое и, когда следовало, налагались клейма».

В принципе, ничего нового, у позорного столба преступники стояли и раньше, но именно в XIX столетии, во второй его половине, публичная казнь (она же казнь гражданская) стала заметным явлением петербургской жизни. Гражданским казням нашлось место в художественной литературе, в русской поэзии, в публицистике…

Важно понимать: публичная казнь была не самостоятельным наказанием, а процедурой, частью наказания, она не отменила и не заменила собой обряд политической смерти; во втором случае, как и прежде, преступнику должны были зачитать на эшафоте смертный приговор, и только после этого объявить высочайшее повеление, дарующее жизнь. Приговоренных к политической смерти ждала, как правило, вечная каторга.

Гражданская же казнь ждала, как правило, тех, кто был приговорен к более умеренным наказаниям.

Именно публичной казнью закончилась история Сытного рынка как легендарного лобного места столицы. Последняя экзекуция на площади рядом с ним состоялась 14 декабря 1861 года: это была гражданская казнь писателя Михаила Ларионовича Михайлова, уличенного в «злоумышленном распространении сочинения, в составлении коего он принимал участие и которое имело целью возбудить бунт против Верховной власти для потрясения основных учреждений Государства, но осталось без вредных последствий по причинам, от Михайлова не зависящим». Михайлова приговорили тогда к лишению всех прав состояния и шести годам каторги.

В тот день все было так, как обычно и случалось при таких казнях: Михайлова, облаченного в серую арестантскую одежду, на позорной колеснице доставили из Петропавловской крепости на Сытный рынок, возвели на эшафот, поставили на колени, прочли приговор, под барабанный бой переломили над головой шпагу. Поскольку власть, опасаясь демонстраций, сделала все, чтобы число зрителей было по возможности скромным, – даже объявление о предстоящей экзекуции появилось в «Ведомостях С. – Петербургской городской полиции» в тот же день, а саму экзекуцию назначили на 8 часов утра – публичной в полном смысле слова эта казнь не была.

Официальный отчет о церемонии, обнаруженный в архиве Третьего отделения Михаилом Николаевичем Гернетом, весьма лаконичен: «14 декабря 1861 г. Сего числа в 8 часов утра при исполнении преступнику Михайлову конфирмации, в присутствии коменданта и обер-полицмейстера, находились на месте объявления 5 эскадрон лейб-гвардии Казачьего полка и С. – Петербургский батальон внутренней стражи. Приговор приведен в исполнение в 8 часов 10 минут, и преступник отвезен обратно в С. – Петербургскую крепость. Публики было незначительно, кончилось благополучно».

Минуло полгода с небольшим – и в Петербурге состоялась еще одна экзекуция, только уже в другой части города, на Мытнинской площади, она же Зимняя Конная (ныне не существует, часть ее занимает Овсянниковский сад). То было еще одно привычное лобное место столицы: смертью здесь не казнили никогда, но телесные наказания производили еще с XVIII века, что отмечал и автор знаменитого описания Петербурга конца того столетия Иоганн Готлиб Георги: «Ежедневное стечение народа на сию площадь чрезвычайно велико, для чего происходит здесь и наказание уголовных преступников».

Именно на Мытнинскую площадь к восьми часам утра 31 мая 1862 года доставили Владимира Александровича Обручева, отставного гвардейского поручика и сотрудника журнала «Современник», уличенного в «распространении такого сочинения, которое, хотя без прямого и явного возбуждения к восстанию против Верховной Власти, усиливается оспаривать и подвергать сомнению неприкосновенность прав ее и дерзостно порицать установленный государственными законами образ правления».

Обручева приговорили к лишению всех прав состояния и трем годам каторжных работ с последующим поселением в Сибири навечно. Объявление о предстоящей экзекуции было опубликовано накануне, благодаря чему на площади к моменту гражданской казни собралось множество зрителей. Сказалось и царившее в столице общественное возбуждение: совсем недавно случились пожары Апраксина и Щукина дворов, и молва обвиняла во всем нигилистов, к каковым с легкостью причисляла и Обручева.

Сам Владимир Александрович много лет спустя вспоминал, что везли его на Мытнинскую не на позорной колеснице, а в карете, под конным конвоем жандармов, причем вместе с ним ехал протоиерей Василий Петрович Полисадов, известный в Петербурге проповедник, не единожды привлекавшийся к работе с подследственными и приговоренными.

«Ехали томительно долго. Наконец, вот площадь, войска, начальство, масса народа вокруг. Вступаю в каре без шапки, которую оставил в карете, поднимаюсь на эшафот, довольно высокий, ставят к столбу, не помню – привязали или нет. Погода чудесная, легкий ветерок приятно освежает голову. Стою неподвижно, пока читают приговор. Публика близко. Вижу одно знакомое лицо, академического профессора Лебедева, тихо опускаю веки, глядя на него. В первом ряду – будущий обер-полицеймейстер Паткуль, простым дилетантом (быть может, для доклада), в сюртуке, улавливает этот взгляд и быстро оборачивается в ту сторону. Сломали шпагу, бросили ее на помост, надели халат с бубновым тузом, напялили арестантскую шапку и повели к карете. Теперь было шумнее на улицах, жандармы жались к карете еще ближе, и кажется, что, где было можно, мы переходили на рысь. В халате было ужасно жарко, шапку я снял».

Необходимое примечание: бубновый туз, он же желтый ромб, традиционно нашивали на спину арестантских халатов.

Известный издатель Лонгин Федорович Пантелеев, наблюдавший за церемонией со стороны, несколько иначе запомнил ее обстоятельства: «Толпа, окружавшая эшафот, выражала зверские желания, чтобы Обручеву отрубили голову, или наказали кнутом, или по крайней мере повесили на позорном столбе вниз головою за то, что смел идти против царя… Возмутительнее всего был дикий взрыв хохота, который пробежал по толпе, когда на Обручева надели арестантскую одежду и шапку, спустившуюся ниже глаз».

На личной судьбе Обручева, важно отметить, гражданская казнь крест не поставила: спустя годы он из Сибири все же вернулся, принял участие в войне с Турцией, поселился в Петербурге, поступил на службу в военно-морском ведомстве и дослужился до генеральского чина.

…Следом за Михайловым и Обручевым у позорного столба на Мытнинской площади оказалась длинная вереница петербуржцев, привлеченных к суду по статьям политическим.

Октябрь 1862 года: к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь приговорен подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка Николай Алексеевич Григорьев – «за распространение между нижними чинами посредством разговоров и сообщений ложных слухов, превратных понятий о их обязанностях относительно Начальства и Правительства и покушение поселить между ними чувство неудовольствия к существующему порядку».

Декабрь 1862 года: к лишению всех прав состояния и каторге приговорен бывший студент Петербургского университета Алексей Алексеевич Яковлев – за «распространение между нижними чинами сочинений возмутительного содержания и преступных мыслей».

Февраль 1863 года: к лишению всех прав состояния приговорены бывшие студенты Медико-хирургической академии Василий Харлампиевич Хохряков и Петр Андреевич Беневоленский – за «злоумышленное распространение возмутительных воззваний». Первого ждали каторжные работы, второго – поселение в Сибири.

Тот же февраль 1863-го: поручик 16-го стрелкового батальона Яков Афанасьевич Ушаков приговорен военным судом к смертной казни через расстреляние «за распространение вредных идей между фабричными работниками»; высочайшим повелением казнь заменена лишением всех прав и каторгой. (Еще одна удивительная судьба: уже в мае 1871 года Ушаков был восстановлен в правах, несколькими годами позже вернулся в столицу, в 1906-м был избран членом Государственного совета – поразительная карьера для того, кто прошел через обряд гражданской казни!)

Март 1863 года: к лишению всех прав состояния приговорены почетный гражданин Николай Васильевич Васильев, виновный «в злоумышлении на жизнь Государя Императора, выраженном в составленном и распространенном им, Васильевым, возмутительном воззвании», а также канцелярский служитель Николай Николаевич Волков – за «участие в этом же преступлении и недонесение о том Правительству». Обоих Правительствующий Сенат приговорил поначалу не просто лишить всех прав состояния, но и «казнить смертью, через повешение», однако по ходатайству Государственного Совета император заменил смерть каторжными работами на десять лет.

Май 1863 года: к лишению всех прав состояния и пятилетней каторге с последующим поселением в Сибири навечно приговорен бывший купец первой гильдии Петр Алексеевич Мартьянов – «за сочинение и распространение через напечатание в „Колоколе“ письма к Государю Императору, заключающего в себе дерзостное порицание установленного в России порядка управления».

Декабрь 1863 года: к лишению всех прав состояния и шести годам каторги с последующим вечным поселением в Сибири приговорен бывший студент Медико-хирургической академии Сергей Григорьевич Стахевич – за «злоумышленное распространение возмутительного воззвания».

И ведь это далеко не полный список политических преступников, оказавшихся на Мытнинской площади за неполные полтора года!

Наконец, еще один эпизод, самый известный, в книгах описанный многократно. 19 мая 1864 года, та же Мытнинская, тоже гражданская казнь, причем на эшафоте на сей раз человек чрезвычайно популярный в среде прогрессивной молодежи – Николай Гаврилович Чернышевский. Его уличили «в сочинении возмутительного воззвания, передаче оного для тайного напечатания, с целью распространения, и в принятии мер к ниспровержению существующего в России порядка управления», приговорив – читатель уже понимает – к лишению всех прав состояния, а также каторжным работам на семь лет и последующему поселению в Сибири.

«Ведомости С. – Петербургской городской полиции» уведомили о предстоящей процедуре за два дня, еще 17 мая, а потому на Мытнинской площади было многолюдно. Утро было серое, моросил дождь, эшафот (свидетельство одного из очевидцев) «блестел, как вымытый». Тогдашний студент, а в будущем революционер и участник Парижской коммуны Михаил Петрович Сажин вспоминал: «На середине площади стоял эшафот – четырехугольный помост высотою аршина полтора-два от земли, выкрашенный черною краскою. На помосте высился черный столб, и на нем, на высоте приблизительно одной сажени, висела железная цепь. На каждом конце цепи находилось кольцо, настолько большое, что через него свободно могла пройти рука человека, одетого в пальто. Середина этой цепи была надета на крюк, вбитый в столб. Две-три сажени отступя от помоста, стояли в две или три шеренги солдаты с ружьями, образуя сплошное каре с широким выходом против лицевой стороны эшафота. Затем, отступя еще пятнадцать-двадцать сажен от солдат, стояли конные жандармы, довольно редко, а в промежутке между ними и несколько назад – городовые. Непосредственно за городовыми расположилась публика ряда в четыре-пять, по преимуществу интеллигентная».

Пришла поглазеть на гражданскую казнь и публика простая. Еще один мемуарист, врач Дмитрий Александрович Венский, отмечал, что позади «публики, одетой прилично», находилась совсем другая: «помню, что рабочие расположились за забором не то фабрики, не то строящегося дома, и головы их высовывались из-за забора. Во время чтения чиновником длинного акта, листов в десять, – публика за забором выражала неодобрение виновнику и его злокозненным умыслам. Неодобрение касалось также его соумышленников и выражалось громко. Публика, стоявшая ближе к эшафоту, позади жандармов, только оборачивалась на роптавших».

Изумительно живописное описание гражданской казни Чернышевского оставил в своем романе «Дар» Владимир Набоков: «Моросило, волновались зонтики, площадь выслякощило, все было мокро: жандармские мундиры, потемневший помост, блестящий от дождя гладкий, черный столб с цепями. Вдруг показалась казенная карета. Из нее вышли необычайно быстро, точно выкатились, Чернышевский в пальто и два мужиковатых палача; все трое скорым шагом прошли по линии солдат к помосту. Публика колыхнулась, жандармы оттеснили первые ряды; раздались там и сям сдержанные крики: „Уберите зонтики!“ Покамест чиновник читал уже известный ему приговор, Чернышевский нахохленно озирался, перебирал бородку, поправлял очки и несколько раз сплюнул. Когда чтец, запнувшись, едва выговорил „сацалических идей“, Чернышевский улыбнулся и тут же, кого-то узнав в толпе, кивнул, кашлянул, переступил: из-под пальто черные панталоны гармониками падали на калоши. Близко стоявшие видели на его груди продолговатую дощечку с надписью белой краской: „государственный преступ“ (последний слог не вышел). По окончании чтения палачи опустили его на колени; старший наотмашь скинул фуражку с его длинных, назад зачесанных, светло-русых волос. Суженное книзу лицо с большим, лоснящимся лбом, было теперь опущено, и с треском над ним преломили плохо подпиленную шпагу. Затем взяли его руки, казавшиеся необычайно белыми и слабыми, в черные цепи, прикрепленные к столбу; так он должен был простоять четверть часа. Дождь пошел сильнее: палач поднял и нахлобучил ему на голову фуражку, – и неспешно, с трудом, – цепи мешали, – Чернышевский поправил ее. Слева, за забором, виднелись леса строившегося дома; с той стороны рабочие полезли на забор, было слышно ерзанье сапог, взлезли, повисли и поругивали преступника издалека. Шел дождь; старший палач посматривал на серебряные часы. Чернышевский чуть поворачивал руками, не поднимая глаз. Вдруг из толпы чистой публики полетели букеты. Жандармы, прыгая, пытались перехватить их на лету. Взрывались на воздухе розы; мгновениями можно было наблюдать редкую комбинацию: городовой в венке. Стриженые дамы в черных бурнусах метали сирень. Между тем Чернышевского поспешно высвободили из цепей и мертвое тело повезли прочь. Нет, описка: увы, он был жив, он был даже весел! Студенты бежали подле кареты с криками: „Прощай, Чернышевский! До свиданья!“ Он высовывался из окна, смеялся, грозил пальцем наиболее рьяным бегунам.

„Увы, жив“, – воскликнули мы, ибо как не предпочесть казнь смертную, содрогания висельника в своем ужасном коконе, тем похоронам, которые спустя двадцать пять бессмысленных лет выпали на долю Чернышевского. Лапа забвения стала медленно забирать его живой образ, как только он был увезен в Сибирь…»

Как и всякий большой писатель, Набоков позволил себе подчинить истину художественному вымыслу и стилю. Все в тот день было почти так, как он написал, но не совсем так. Скажем, букетов было лишь два: большой букет красно-розовых цветов кинули, по свидетельству мемуариста Владимира Яковлевича Кокосова, когда Чернышевского только завели на эшафот, а еще один кинули позже, при посадке в повозку. Никаких городовых в венке.

Понятно, впрочем, каким источником вдохновлялся Набоков, описывая детали происходившего, – то был подробнейший и весьма красочный дневник капитана Генштаба Владимира Константиновича Гейнса: «Какая-то старуха предложила мне скамейку. „Надо сиротам хлеб заработать“, – говорила она мне. Если бы она взяла с меня не 10 коп., а 50, то и тогда я с удовольствием взял бы скамью, потому что публики набралось слишком много, и мне уже приходилось стоять в третьем ряду.

Три четверти часа мне пришлось стоять на скамейке, дожидаясь приезда Чернышевского. Но для меня это время прошло быстро. Я жадно вглядывался во всякую подробность. Хозяйка моей скамьи, стоя вместе со мной, рассказывала мне, как новичку, что будут делать с преступником. Показала саблю, заранее подпиленную и стоящую внизу эстрады. Заметила, между прочим, что в прежние разы столб был гораздо ближе к народу, чем теперь, но все-таки будет слышно, что прочтет арестанту Григорьев (помощник надзирателя)…

Ряд грустных мыслей был прерван каким-то шумом толпы; „едут“, – сказала старуха. „Смирно“, – раздалась команда, и вслед за тем карета, окруженная жандармами с саблями наголо, подъехала к солдатам. Карета остановилась шагах в пятидесяти от меня; я не хотел сойти с своей скамьи, но видел, что в этом месте толпа ринулась к карете; раздались крики „назад“; жандармы начали теснить народ; вслед за тем три человека быстро пошли по линии солдат к эстраде: это был Чернышевский и два палача. Раздались сдержанные крики передним: „Уберите зонтики“, и все замерло. На эстраду взошел какой-то полицейский. Скомандовали солдатам «на караул». Палач снял с Чернышевского фуражку, и затем началось чтение приговора. Чтение это продолжалось около четверти часа. Никто его не мог слышать. Сам же Чернышевский, знавший его еще прежде, менее чем всякий другой, интересовался им. Он, по-видимому, искал кого-то, беспрерывно обводя глазами всю толпу, потом кивнул в какую-то сторону раза три. Наконец чтение кончилось. Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь; палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку за руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание. Старуха, сошедшая со скамьи, беспрерывно задавала мне разные вопросы вроде таких: „В своем ли он платье или нет? Как он приехал – в карете или в телеге?“ Я беспрерывно душил свои слезы, чтобы можно было отвечать кое-как старухе. По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых, схвативших друг друга за руки, и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда (это я знаю наверное, хотя не видел сам) были брошены ему букеты цветов. Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали. Карета повернула назад и по обыкновению всех поездок с арестантами пошла шагом. Этим воспользовались многие, желавшие видеть его вблизи. Кучки людей человек в 10 догнали карету и пошли рядом с ней. Нужен был какой-нибудь сигнал, для того чтобы совершилась овация. Этот сигнал подал один молодой офицер; снявши фуражку, он крикнул: „Прощай, Чернышевский“; этот крик был немедленно поддержан другими и потом сменился еще более колким словом „до свидания“. Он слышал этот крик и, выглянувши из окна, весьма мило отвечал поклонами. Этот же крик был услышан толпою, находящейся сзади. Все ринулись догонять карету и присоединиться к кричавшим. Положение полиции было затруднительное, но на этот раз она поступила весьма благоразумно и против своего обыкновения не арестовала публику, а решилась попросту удалиться. Было скомандовано „рысью!“, и вся эта процессия с шумом и грохотом начала удаляться от толпы. Впрочем, та кучка, которая была возле, еще некоторое время бежала, возле еще продолжались крики и махание платками и фуражками. Лавочники (ехали мимо рынка) с изумлением смотрели на необыкновенное для них событие. Чернышевский ранее других понял, что эта кучка горячих голов, раз только отделится от толпы, будет немедленно арестована. Поклонившись еще раз с самою веселою улыбкой (видно было, что уезжал в хорошем настроении духа), он погрозил пальцем. Толпа начала мало-помалу расходиться, но некоторые, нанявши извозчиков, поехали следом за каретой».

Читатель, надеюсь, простит автору размер цитаты, но уж очень она живописна. И не нужно быть дипломированным литературоведом, чтобы увидеть многочисленные переклички романного описания с текстом Гейнса. Хотя одним им Набоков, разумеется, не ограничился: явно штудировал он и воспоминания упомянутого Владимира Кокосова, где сказано и про лицо Чернышевского, которые «казалось суженным книзу», и про то, что «кисть руки казалась очень белой, при резкой разнице с темным рукавом пальто».

Владимир Галактионович Короленко, писавший уже в начале XX столетия о судьбе Чернышевского, так соединил многие фрагменты воспоминаний: «Это пасмурное утро с мелким петербургским дождиком… черный помост с цепями на позорном столбе… фигура бледного человека, протирающего очки, чтобы взглянуть глазами философа на мир, как он представляется с эшафота… Затем узкое кольцо интеллигентных единомышленников, сжатое между цепью жандармов и полиции, с одной стороны, и враждебно настроенным народом – с другой, и… букеты, невинные символы сочувственного исповедничества. Да, это настоящий символ судеб и роли русской интеллигенции в тот период нашей общественности…»

Кстати сказать, столичный обер-полицеймейстер Анненков в своем донесении о гражданской казни описал происходившее весьма сдержанно, без какого-либо драматизма: «Всеми зрителями, которых было довольно значительное число, соблюдена была совершенная тишина и никакого случая беспорядка не было… Я имею еще сведение, что на возвратном пути, когда экипаж, в котором был Чернышевский, проехал всю длину 4-й улицы (на Песках) и подъехал к Лиговке, несколько извозчичьих экипажей с седоками, в числе которых были и женщины, догнали кортеж и намеревались ехать около его; но так как экипаж был конвоирован жандармами, то они должны были отстать и разъехаться».

На то и есть, впрочем, официальный отчет, чтобы сгладить и затушевать неприятные аспекты происходящего.

Интересная деталь напоследок: во многих современных изданиях публикуются карандашные зарисовки гражданской казни Чернышевского – с примечанием, что сделаны они неизвестным очевидцем экзекуции. Такая же нелепица, как и упоминавшийся выше рисунок «с места казни» петрашевцев. Сделаны эти рисунки были в 1905-1906 годах Татьяной Николаевной Гиппиус, причем экзекуцию она изобразила не вполне точно. Известно, что шпагу ломали над непокрытой головой, а на рисунке Гиппиус, запечатлевшем этот момент, фуражка не покидает голову Николая Гавриловича. Да и следов теплого пристегнутого воротника пальто, о котором упоминают мемуаристы, на рисунках не сыщешь.

В общем, не существует достоверных зарисовок гражданской казни Николая Гавриловича.

…Разумеется, экзекуция над Чернышевским не была последней на Мытнинской площади. Долго лобному месту пустовать не пришлось: осенью 1864 года, например, гражданская казнь ждала здесь бывшего студента Медико-хирургической академии и Петербургского университета Петра Давыдовича Баллода, уличенного «в принятии участия в заговоре против Правительства, в заведении тайной типографии для печатания возмутительных против правительства воззваний, и наконец, в печатании и распространении таких воззваний посредством подкидывания». Баллод отправился на каторгу с последующим вечным поселением в Сибири, где он стал известным золотопромышленником.

Гражданская казнь Н.Г. Чернышевского. Рисунки Т. Н. Гиппиус. Начало ХХ века.

А в три летних дня 1865 года – 2, 3 и 4 июня – на Мытнинской объявили приговор трем участникам дела о связи с лондонскими пропагандистами: Николаю Александровичу Серно-Соловьевичу, Павлу Александровичу Ветошникову, Николаю Владимирову. Все трое были приговорены к лишению прав состояния и вечному поселению в Сибири. Следом за ними, 5 июня, экзекуции был подвергнут врач Иван Иванович Ганценбах – «за пособничество в составлении фальшивых документов».

Герцен, следивший из английского далека за петербургскими событиями, особо отмечал «приговор вольнопрактикующего врача Ганценбаха, востроумно прибавленный в газетах к приговору Серно-Соловьевича (чья это выдумка – интересно бы знать)».

Завершим эту главу еще одним объявлением из «Ведомостей С. – Петер бургской городской полиции»: «8-го сего июня в 8 часов утра назначено публичное объявление на Мытнинской площади, в Рождественской части, дворянину Юрию Мосолову Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета, которым определено: Мосолова, за принадлежность к тайному политическому обществу, имевшему целью изменение существующего в России образа правления, лишить всех прав состояния и сослать в Сибирь на поселение».

Бывший студент Казанского и Московского университетов Юрий Михайлович Мосолов являлся одним из главных деятелей московской организации «Земли и воли». Следом за ним, 9 и 10 июня 1866 года, у позорного столба на Мытнинской площади побывали и его товарищи, тоже приговоренные к гражданской казни и ссылке – бывший студент Николай Михайлович Шатилов и лекарь Петр Васильевич Лебединский.

Отходчиво было иногда царское правосудие.

Сочинение

19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге состоялось событие, которое навсегда вошло в летопись русского освободительного движения. Было туманное, мглистое петербургское утро. Моросил холодный, пронизывающий дождь. Струйки воды скользили по высокому черному столбу с цепями, длинные капли падали на землю с намокшего дощатого помоста эшафота.

К восьми часам утра здесь собралось более двух тысяч человек. Литераторы, сотрудники журналов, студенты медико-хирургической академии, офицеры армейских стрелковых батальонов пришли проститься с человеком, который около семи лет был властителем дум революционно настроенной части русского общества. После долгого ожидания показалась карета, окруженная конными жандармами, и на эшафот поднялся Николай Гаврилович Чернышевский. Палач снял с него шапку, и началось чтение приговора. Не очень грамотный чиновник делал это громко, но плохо, с заиканиями, с передышками. В одном месте он поперхнулся и едва выговорил \"сацали-(*133)ческих идей\". По бледному лицу Чернышевского скользнула усмешка. В приговоре объявлялось, что Чернышевский \"своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей\" и что \"за злоумышление к ниспровержению существующего порядка\" он лишается \"всех прав состояния\" и ссылается \"в каторжную работу на 14 лет\", а затем \"поселяется в Сибири навсегда\".

Дождь усиливался. Чернышевский часто поднимал руку, обтирая холодную воду, струившуюся по лицу, сбегавшую за воротник пальто. Наконец чтение прекратилось. \"Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание,- вспоминает очевидец \"гражданской казни\".- По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых... и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда... были брошены ему букеты цветов. Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали. Кто-то крикнул: \"Прощай, Чернышевский!\" Этот крик был немедленно поддержан другими и потом сменился еще более колким словом \"до свидания\". На другой день, 20 мая 1864 года, Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено было прожить без малого 20 лет в отрыве от общества, от родных, от любимого дела. Хуже всякой каторги оказалось это изнуряющее бездействие, эта обреченность на обдумывание ярко прожитых и внезапно оборванных лет...

Детские годы

Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 (24) июля 1828 года в Саратове в семье протоиерея Гавриила Ивановича Чернышевского и его жены Евгении Егоровны (урожденной Голубевой). Оба деда его и прадед по материнской линии были священниками. Дед, Егор Иванович Голубев, протоиерей Сергиевской церкви в Саратове, скончался в 1818 году, и саратовский губернатор обратился к пензенскому архиерею с просьбой прислать на освободившееся место \"лучшего студента\" с условием, как было принято в духовном сословии, женитьбы на дочери умершего протоиерея. Достойным человеком оказался библиотекарь Пензенской семинарии Гавриил Иванович Чернышевский, человек высокой учености и безукоризненного поведения.

В 1816 году он был замечен известным государственным деятелем М. М. Сперанским, попавшим в опалу и занимавшим должность пензенского губернатора.

Сперанский предложил Гавриилу Ивановичу поехать в Петербург, но по настоянию матери он отказался от лестного предложения, сулившего ему блестящую карьеру государственного деятеля. Об этом эпизоде в своей жизни Гавриил Иванович вспоминал не без сожаления и перенес несбывшиеся мечты молодости на своего единственного сына, талантом и способностями ни в чем не уступавшего отцу. В доме Чернышевских царили достаток и теплая семейная атмосфера, одухотворенная глубокими религиозными чувствами. \"...Все грубые удовольствия,- вспоминал Чернышевский,- казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них было во мне с детства, благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных\". К родителям своим Чернышевский всегда относился с сыновним почтением и благоговением, делился с ними заботами и планами, радостями и огорчениями. В свою очередь, мать любила своего сына беззаветно, а для отца он был еще и предметом нескрываемой гордости. С ранних лет мальчик обнаружил исключительную природную одаренность. Отец уберег его от духовного училища, предпочитая углубленное домашнее образование. Он сам преподавал сыну латинский и греческий языки, французским мальчик успешно занимался самостоятельно, а немецкому его учил немец-колонист Греф. В доме отца была хорошая библиотека, в которой, наряду с духовной литературой, находились сочинения русских писателей - Пушкина, Жуковского, Гоголя, а также современные журналы. В \"Отечественных записках\" мальчик читал переводные романы Диккенса, Жорж Санд, увлекался статьями В. Г. Белинского. Так что с детских лет Чернышевский превратился, по его собственным словам, в настоящего \"пожирателя книг\".

Казалось бы, семейное благополучие, религиозное благочестие, любовь, которой с детства был окружен мальчик,- ничто не предвещало в нем будущего отрицателя, революционного ниспровергателя основ существовавшего в России общественного строя. Однако еще И. С. Тургенев обратил внимание на одну особенность русских революционных борцов: \"Все истинные отрицатели, которых я знал - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнее и т. д.), происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: (*135) это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни\".

Сама же эта чуткость к чужому горю и страданиям ближнего предполагала высокое развитие христианских нравственных чувств, совершавшееся в семейной колыбели. Сила отрицания питалась и поддерживалась равновеликой силой веры, надежды и любви. По контрасту с миром и гармонией, царившими в семье, резала глаза общественная неправда, так что с детских лет Чернышевский стал задумываться, почему \"происходят беды и страдания людей\", пытался \"разобрать, что правда и что ложь, что добро и что зло\".

Дождь усиливался. Чернышевский часто поднимал руку, обтирая холодную воду, струившуюся по лицу, сбегавшую за воротник пальто. Наконец чтение прекратилось. \"Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание,- вспоминает очевидец \"гражданской казни\".- По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых… и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда… были брошены ему букеты цветов. Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали. Кто-то крикнул: \"Прощай, Чернышевский!\" Этот крик был немедленно поддержан другими и потом сменился еще более колким словом \"до свидания\". На другой день, 20 мая 1864 года, Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено было прожить без малого 20 лет в отрыве от общества, от родных, от любимого дела. Хуже всякой каторги оказалось это изнуряющее бездействие, эта обреченность на обдумывание ярко прожитых и внезапно оборванных лет…

Детские годы

Сперанский предложил Гавриилу Ивановичу поехать в Петербург, но по настоянию матери он отказался от лестного предложения, сулившего ему блестящую карьеру государственного деятеля. Об этом эпизоде в своей жизни Гавриил Иванович вспоминал не без сожаления и перенес несбывшиеся мечты молодости на своего единственного сына, талантом и способностями ни в чем не уступавшего отцу. В доме Чернышевских царили достаток и теплая семейная атмосфера, одухотворенная глубокими религиозными чувствами. \"…Все грубые удовольствия,- вспоминал Чернышевский,- казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них было во мне с детства, благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных\". К родителям своим Чернышевский всегда относился с сыновним почтением и благоговением, делился с ними заботами и планами, радостями и огорчениями. В свою очередь, мать любила своего сына беззаветно, а для отца он был еще и предметом нескрываемой гордости. С ранних лет мальчик обнаружил исключительную природную одаренность. Отец уберег его от духовного училища, предпочитая углубленное домашнее образование. Он сам преподавал сыну латинский и греческий языки, французским мальчик успешно занимался самостоятельно, а немецкому его учил немец-колонист Греф. В доме отца была хорошая библиотека, в которой, наряду с духовной литературой, находились сочинения русских писателей — Пушкина, Жуковского, Гоголя, а также современные журналы. В \"Отечественных записках\" мальчик читал переводные романы Диккенса, Жорж Санд, увлекался статьями В. Г. Белинского. Так что с детских лет Чернышевский превратился, по его собственным словам, в настоящего \"пожирателя книг\".

Казалось бы, семейное благополучие, религиозное благочестие, любовь, которой с детства был окружен мальчик,- ничто не предвещало в нем будущего отрицателя, революционного ниспровергателя основ существовавшего в России общественного строя. Однако еще И. С. Тургенев обратил внимание на одну особенность русских революционных борцов: \"Все истинные отрицатели, которых я знал — без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнее и т. д.), происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: (*135) это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни\".

Самыми популярными видами казни в Средневековье были обезглавливание и повешение. Причем применялись они к людям разных сословий. Обезглавливание применялось в качестве наказания знатных людей, а виселица была уделом безродных бедняков. Так почему же аристократии рубили голову, а простонародье вешали?

Обезглавливание - удел королей и дворян

Этот вид смертной казни применялся повсеместно на протяжении многих тысячелетий. В средневековой Европе такое наказание считалось «благородным» или «почетным». Отрубали голову в основном аристократам. Когда представитель знатно рода клал голову на плаху, он проявлял смирение.

Обезглавливание мечом, топором или секирой считалось наименее мучительной смертью. Быстрая кончина позволяла избежать прилюдной агонии, что было важно представителям благородных семейств. Толпа, жаждущая зрелищ, не должна была видеть низкие предсмертные проявления.

Также считалось, что аристократы, будучи смелыми и самоотверженными воинами, подготовлены именно к смерти от холодного оружия.

Многое в этом деле зависело от умений палача. Поэтому часто сам осужденный или его родственники платили большие деньги, чтобы он сделал свое дело с одного удара.

Обезглавливание приводит к моментальной смерти, а значит, избавляет от неистовых мучений. Приговор в исполнение приводился быстро. Осужденный клал голову на бревно, которое должно было быть не более шести дюймов толщиной. Это значительно упрощало казнь.

Аристократический оттенок этого вида наказания нашел свое отражение и в книгах, посвященных эпохе Средневековья, увековечив тем самым его избирательность. В книге «История мастера» (автор Кирилл Синельников) есть цитата: «…казнь благородная - отсечение головы. Это тебе не повешение, казнь черни. Обезглавливание - это удел королей и дворян».

Повешение

Если к лишению головы приговаривали дворян, то на виселицу попадали преступники-простолюдины.

Повешение - самая распространенная в мире казнь. Этот вид наказания с древних времен считается позорным. И объяснений тому несколько. Во-первых, считалось, что при повешении душа не может выйти из тела, как бы оставаясь у него в заложниках. Таких покойников называли «заложными».

Во-вторых, умирать на виселице было мучительно и больно. Смерть не наступает моментально, человек испытывает физические страдания и несколько секунд остается в сознании, прекрасно осознавая приближение конца. Все его мучения и проявления агонии при этом наблюдают сотни зевак. В 90% случаев в момент удушения расслабляются все мышцы тела, что приводит к полному опорожнению кишечника и мочевого пузыря.

У многих народов повешение считалось нечистой смертью. Никому не хотелось, чтобы после казни его тело болталось на виду у всех. Поругание выставлением напоказ - обязательная часть этого вида наказаний. Многие считали, что такая смерть - самое худшее, что может случиться, и уготована она только предателям. Люди вспоминали Иуду, который повесился на осине.

Приговоренный к виселице должен был иметь три веревки: первые две толщиной в мизинец (тортузы) были снабжены петлей и предназначались для непосредственного удушения. Третья называлась «жетоном» или «броском» - она служила для сбрасывания приговоренного к виселице. Казнь завершал палач, держась за перекладины виселицы, он коленом бил в живот приговоренного.

Исключения из правил

Несмотря на четкое разграничение по принадлежности к тому или иному сословию, бывали исключения из устоявшихся правил. Например, если знатный дворянин насиловал девушку, которую ему поручили на попечительство, то он лишался своего дворянства и всех привилегий, связанных с титулом. Если во время задержания он оказывал сопротивление, то его ждала виселица.

Среди военных к повешению приговаривались дезертиры и предатели. Для офицеров такая смерть была настолько унизительной, что часто они совершали самоубийство, не дожидаясь исполнения назначенного судом наказания.

Исключение составляли случаи государственной измены, при которых дворянин лишался всех привилегий и мог быть казнен как простолюдин.

Гражда́нская казнь в Российской империи и других странах - один из видов позорящего наказания в XVIII-XIX веках. Её обряд состоял в публичном унижении наказуемого с преломлением шпаги над головой в знак лишения всех прав состояния (чинов, сословных привилегий, прав собственности, родительских и пр.).

В средние века, вместо преломления шпаги, под заупокойные псалмы со стоящего на эшафоте рыцаря снимали по частям рыцарское облачение (доспехи, рыцарский пояс, шпоры и прочее), а в кульминации разбивали щит с дворянским гербом. После чего пели 109-й псалом царя Давида, состоящий из набора проклятий, под последние слова которого герольд (а иногда лично сам король) выливал на бывшего рыцаря холодную воду, символизируя очищение. Затем бывшего рыцаря спускали с эшафота при помощи виселицы, петля которой была пропущена под подмышками. Бывшего рыцаря под улюлюканье толпы вели в церковь, где по нему проводили настоящую заупокойную службу, по окончании которой его передавали в руки палача, если ему не было уготовано по приговору иное наказание, не требующее услуг палача (если же рыцарю относительно «повезло», то всё могло ограничиться лишением рыцарского достоинства). После исполнения приговора (например, казни), герольды во всеуслышанье объявляли детей (или иных наследников) «подлыми (дословно вилланами, фр. vilain/англ. villain), лишёнными чинов, не имеющими права носить оружие и появляться и участвовать в играх и турнирах, при дворе и на королевских собраниях, под страхом быть раздетыми донага и высеченными розгами, подобно вилланам и рождённым от неблагородного отца».

Известные личности, подвергнутые гражданской казни

12 ноября 1708 года - в Глухове прошла символическая гражданская казнь гетмана Мазепы (в отсутствие самого Мазепы, который скрылся в Турции)

1768 год - поражена во всех сословных и имущественных правах и лишена фамилии Салтычиха (Да́рья Никола́евна Салтыко́ва)

10 (21) января 1775 года на Болотной площади в Москве палачи провели ритуал гражданской казни Михаила Шванвича

в ночь с 12 на 13 июля 1826 года - декабристы: 97 человек в Санкт-Петербурге и 15 морских офицеров в Кронштадте

Прилюдное попрание чести порой считалось даже более суровым наказанием, нежели смертная казнь, поскольку поруганному гражданину потом приходилось мириться с бесславием, сопровождавшим его на протяжении всего земного пути. Во все времена подвергнуться унижению могли как мужчины, так и женщины, только в зависимости от пола разнились как методы бесчестья, так и причины позора.

Торговая казнь

Обрекая человека на телесные наказания, судьи в лице царей могли преследовать три цели: убить преступника, превратить его в калеку или публично унизить, чтобы поставить провинившегося на место. Утративших доверие правителя представителей высших сословий подвергали самой легкой в физическом отношении порке, которая наносила непоправимый урон их личному достоинству. Обычно публичное наказание, регламентированное Судебником 1497 года, проводилось на торговых площадях прямо на глазах у простолюдинов и поэтому именовалось «торговой казнью».

Если для смертной казни палач пользовался кнутом, то для унижения человека было достаточно применение розга или плети. При этом наказуемый обязательно должен был быть обнажен, иначе эти удары не наносили вреда его чести. В последний раз «торговая казнь» применялась в Российской империи в 1845 году, однако Екатерина II еще раньше запретила.

Позорный столб

С XVIII века представители привилегированных сословий вместо болезненных телесных наказаний стали подвергаться более гуманному, но не менее унизительному стоянию у позорного столба. Устанавливаемый в людном месте на специальном помосте позорный столб иногда был снабжен колодками, в которых зажимались руки и голова «преступника», а порой был оборудован только кандалами и висящим на цепи ошейником. Приговоренного к публичному оскорблению дворянина доставляли к месту всеобщего осмеяния на «позорных» дрогах черного цвета, ставили на колени и приковывали к позорному столбу. Каждому осужденному предстояло простоять оговоренный в приговоре срок, который отсчитывался с того момента, когда палач ломал над головой наказуемого шпагу, символизировавшую дворянскую честь.

Шельмование

Ритуал преломления шпаги, иными словами шельмование, впервые был введен Петром I, причем изначально он применялся только в армии, а затем перешел в общегражданскую практику. Это унизительное действо было прелюдией к лишению их сословных прав, воинских званий, титула, состояния и отправки в пожизненную ссылку. Шельмование как способ оскорбления человеческого достоинства обязательно сопровождалось прибиванием к виселице таблички с именем осужденного. Этот обряд «гражданской казни» применялся в период с 1716-1766 годы.

Бородовая пошлина

Перу Петра I принадлежит еще один резонансный закон, изменивший не только внешний вид, но и сознание русского человека, для которого окладистая борода испокон веков являлась признаком чести и знатности. Длина бороды была мерилом уважения и аристократичности, поэтому ее старательно отращивали и берегли как зеницу ока. Иногда она передавалась как наследство из одного поколения в другое, а о величавости рода судили по сложению длин всех бород в родословной.

Плевок в бороду расценивался как личное оскорбление, а потому за ним тут же следовал увесистый удар, восстанавливавший попранную честь бородача. Не ввязавшийся в драку боярин считался стерпевшим обиду и тут же лишался уважения сограждан. Каждый правивший на Руси князь в своем судебном кодексе, который именовался «Правдой», отдельной строкой отмечал наказание, предусмотренное за покушение на бороду.

Ярослав Мудрый за нанесение урона чести путем порчи бороды ввел штраф в размере 12 гривен, а в «Псковском судебнике» XIV столетия за подобное правонарушение взималась вира в 2 рубля, хотя за убийство человека нужно было уплатить всего 1 рубль. Царь Иван Грозный унижал неугодных бояр тасканием за бороду, а также ее стрижкой. Повелев боярам устранить на лице растительность, император Петр I посягнул на нечто священное, на значение которого указывает поговорка: «Режь наши головы, не тронь наши бороды». Именно поэтому на начальном этапе «реформы» многие бояре согласились платить в казну увесистую «бородовую пошлину», только бы не потерять этот символ достоинства и почета рода.

Уродующие казни

Не принадлежащие к элите граждане подвергались куда более тягостным процедурам унижения, которые никак нельзя было скрыть, поскольку к ним применялись такие жестокие меры, как вырывание ноздрей и клеймение.

Изначально выступавшее в роли наказания за курение вырывание ноздрей впоследствии превратилось в популярную процедуру для метки каторжников-рецидивистов, о биографии которых красноречиво повествовала их внешность.

Уличенного в воровстве простолюдина немедленно осуждали на каторгу, предварительно выжигая на его лбу и щеках буквы «В», «О» и «Р», чтобы каждый умеющий читать знал, что перед ним стоит мошенник. Избежать этой участи могли только женщины, которых по закону клеймить было не положено.

Сугубо женские унижения

Унизить русскую женщину можно было, отрезав волосы, что делали муж или родственники дамы в случае уличения ее в измене или блуде. Однако своевольные помещики часто без всякой причины практиковали этот вид оскорбления достоинства, поскольку видели в крепостных крестьянках не людей, а объект для развлечения.

Чтобы опозорить замужнюю женщину, нужно было просто сорвать с нее головной убор, который после свадьбы становился обязательным атрибутом ее одежды. Именно отсюда берет начало слово «опростоволоситься» в значении опозориться.

Самый большой срам могла навлечь на себя девушка, утратившая целомудрие до брака. В этом случае ворота ее дома мазали дегтем, родные имели право избить ее, а шансы выйти замуж резко снижались.