Битвы божьих коровок. Сказка про божью коровку, которая потеряла свои пятнышки
Когда-то, очень давно, появилась на свет божья коровка. Летом она наслаждалась солнышком и поедала тлю. Глубокой осенью, накопив жира, забивалась в дырочки деревьев, в щели между камнями или пряталась в куче опавших листьев и засыпала до весны. Жилось ей вольно и радостно, потому что от рожденья божья коровка была совершенно зелёная, и ни одна птица не могла разглядеть её в летнем убранстве Земли. Её жесткие надкрылья, головка с усиками, тельце и шесть лапок были тёмно-зелёные, как зрелый огурец. А крылышки были светло-зелёные, как первая травка. Божья коровка была довольна своей спокойной жизнью. Мало кого замечала вокруг. Ни с кем не дружила. И уж тем более ей были безразличны эти невежественные птицы, которые тенью в полёте заслоняли от неё солнце. Которые, сев на кустик, где располагалась коровкина излюбленная столовая, своим весом пошатывали ветви. И иногда коровка срывалась и падала на землю. Что, естественно, прерывало пятый завтрак, или шестой обед, а может быть и какой-то из полдников.
- Какая невоспитанность! - восклицала божья коровка. - Немедленно извинитесь!
Но птицы не замечали её. А коровка и не настаивала. И так бы она прожила до глубокой старости и оставила после себя такое же зелёное потомство, если не случилось бы вот что...
Как-то лето выдалось холодное и сырое. Насекомый мир скрывался от непогоды под корой деревьев и редко показывался наружу, боясь подхватить простуду. Насекомые страдали от голода. Многие гибли. Поэтому голодали и птицы. Только дятлы всегда были сыты. Потому что умели доставать даже очень глубоко спрятавшихся букашек, продалбливая кору своими мощными клювами. А под корой цвет не важен. Страшно было божьей коровке, которая смогла найти только мало надёжное убежище в старом пне: неглубокую ложбинку. В ней она и проводила большую часть времени. Лапки её ослабли, тельце исхудало. И коровка с горечью думала, что, даже если она доживёт до зимы, то весной вряд ли проснётся.
И вот до неё дошла весть о том, что огромный ворон, что жил в ветвях старой полузасохшей берёзы, собрал гвардию дятлов, и речь такую каркал:
- Дятлы! Вы сыты, вы довольны! Но посмотрите! Гибнут вокруг ваши братья и сёстры пернатые. Попрятались яркие насекомые, и не видно их. А тех, что цветом с листвой сливаются, и подавно. Помогите не умереть с голоду другим птицам. Здесь, под старой берёзой, соорудили сороки-белобоки блюдо из лопухов. Вытащите какую-нибудь козявку - приносите и в лопухи складывайте. А когда полно станет - устроим пир на весь птичий мир!
- А что же делать с зелёными насекомыми? Начнут по лопухам разбегаться, и не увидят их птицы?! - спросили дятлы.
- Об этом мы с сороками позаботимся. Красками их разукрасим - синими, жёлтыми, красными. И будут птицы видеть эти яркие пятна даже с большой высоты.
Так и сделали. Огромная стая дятлов разлетелась на охоту. И уже через несколько минут в лопухах появилась кучка полусонных насекомых, раскрашенных Матерью-Природой в разные цвета. Зелёных же сороки выхватывали и, слегка, прижав одной лапкой, так, чтобы не раздавить, свободной лапкой лихо орудовали тонкой художественной кистью, расписывая жучков-паучков на свой сорочий вкус.
А наша знакомая божья коровка тем временем дрожала от ужаса. И как только один из охотников добрался и до её нехитрого укрытия, коровка, не сопротивляясь, сама выбралась из ложбинки и покатилась по склону пня, где и была схвачена дятлом.
- Послушайте, уважаемый дятел! - вдруг заговорила коровка и удивилась своей смелости. - Послушайте! Отпустите меня, пожалуйста! Вы же не голодны, правда? А я маленькая, незаметная, меня и не пробовал никто и никогда. А вдруг я ядовитая? Ну, что Вам стоит?! Просто разожмите клюв - я упаду в травку и быстренько ускользну. Вас никто не обвинит в помощи насекомым.
Дятел молчал.
- Что же вы молчите?! - в отчаянье крикнула божья коровка.
- Я с едой не разговариваю, - буркнул дятел, разжав клюв.
И тут же коровка упала в блюдо из лопухов.
Очутившись в лапках у сороки, божья коровка только удивилась тому, как аккуратно с ней обращаются, как стараются не поранить. А когда она обернулась, чтобы посмотреть на рисунок, то он ей даже понравился. Надкрылья стали ярко красными, и семь ровных чёрных пятнышка расположились по три с боков и одно около головы. Наблюдая за тем, как лопухи наполняются, божья коровка увидела, что некоторым насекомым всё-таки удаётся спастись. И тут наша отважная коровка изо всех сил напряглась, чтобы сообразить, что же ей теперь делать? Какой ужас! Она ярче всех, её просто обязаны склевать первой. "Ну, нет! - думала божья коровка. - Я теперь такая красивая, я не хочу стать чьей-то пищей в самый расцвет своей жизни!"
Вот какая-то птица уже нацелилась схватить коровку. Но та вдруг сложила лапки и вывалилась из блюда, упав на землю брюшком кверху. Её усики повисли, и она осталась недвижима.
Птица, которая только что собиралась склевать несчастную, удивлённо уставилась на коровку, потопталась немного рядом и спросила:
- Сдохла, что ли?
Не получив ответа, птица брезгливо поёжилась, склевала синего жучка из блюда и улетела.
Божья коровка оставалась лежать так до тех пор, пока вся пернатая братия не наелась и не разлетелась по домам.
Настал вечер, а затем и ночь. И только тогда, в полной темноте, божья коровка перевернулась на лапки и поплелась от страшного места. "Что же делать? Как теперь жить?!" - думала она. "Никакого спокойствия. Только и делай, что прячься!" - плакала коровка.
- Мать-Природа! Мать-природа! - взмолилась она. - Посмотри, какая я яркая. Меня же с Луны видно! Помоги! Сделай так, чтобы эти прожорливые хищницы не возлюбили моего вкуса.
- Так и быть, помогу я тебе! - ответила Мать-Природа. - Я подарю тебе вот эту тлю, наполненную едкой жидкостью. Проглоти её. А как только кто-то из пернатых захочет склевать тебя - выплюнь каплю. Отныне ни одна птица не посчитает тебя за лакомство. Даже самая голодная! - улыбнулась Мать-Природа.
И, действительно, первая же сорока, что попыталась пообедать божьей коровкой, с отвращением выплюнула её. И разнесла весть по всему свету о невкусном ярко-красном жучке с чёрными точками. А божья коровка опять зажила спокойно. И, к нашей радости, потомство её оказалось таким же нарядным.
Все события, происходящие в романе, вымышлены, любое сходство с реально существующими людьми – случайно.
Часть I
…«Сколиоз, аллергия на крыжовник, и к тому же в детстве занималась самыми преступными видами спорта. С точки зрения какой-нибудь зачумленной супер-Линды Евангелисты… Академической греблей, например. Или толканием ядра, ежу понятно… Куда только смотрели имбецилы-родители, так испохабить девчонку! Бедная ты бедная, а со спиной у тебя труба… Не те позы принимаешь, когда дело доходит до секса. Если, конечно, вообще доходит до него, а не до сносок в «Камасутре», – думал патологоанатом.
«Совсем не похожа на красавчика-брата-погибель-всех-швей-мотористок. Крановщиц из пригорода, приемщиц ателье и кондукторов с высшим филологическим… Даже мои ботинки больше смахивают на красавчика, чем она. Даже шнурки от ботинок. Бедная ты бедная, а растреклятым онучам самое место в мусоропроводе. Три года оттаскал, пора и честь знать», – думал следователь.
«Голубок и горлица никогда не ссорятся… Этого не может быть. Не может. Не может… Все, что угодно. Только не это. Голубок и горлица никогда не ссорятся. Никогда. Бедный ты бедный, а виноград?.. Целая сумка винограда и твои любимые гранаты… Что я теперь с ними буду делать?» – думала Настя.
– Прошу, – промурлыкал патологоанатом игривым тоном, более уместным для бокала шампанского с последующим приглашением на танец, чем для морга судебной экспертизы.
Следователь посмотрел на него с привычной укоризной и дернул подбородком: креста на тебе нет, мясник-расстрига, дневальный по бойне, креста на тебе нет.
Конечно, нет.
Патологоанатом осклабился и подмигнул следователю разбойной серьгой в ухе: конечно, нет! Я же буддист. И все мои покойнички, выпотрошенные и пронумерованные, тоже приобщаются, ожидают реинкарнации, ковыряясь в мертвых носах. Под белыми простынками. А белый, как известно, цвет траура на родине папаши-Шакьямуни, так что все приличия соблюдены.
– Подойдите, пожалуйста. – Следователь ухватил Настю за локоть и почти силой подтащил к телу, целомудренно прикрытому простыней. А патологоанатом приподнял ее край.
Голубок и горлица никогда не ссорятся.
Это было правдой. Они никогда не ссорились. Настя и Кирюша. Настя – старшенькая, Кирюша – младшенький. Девять лет разницы в возрасте ничего не значили. Девять – любимое число Кирюши, тройственный союз мысли, тела и духа, порядок внутри порядка, девять ангельских хоров. Кирюша тоже пел в хоре – не в ангельском, конечно, а в самом обычном хоре их местного культпросвета. А потом бросил все – и хор, и училище. И родной городишко у моря, где самой большой достопримечательностью была мемориальная доска на здании больницы: «Здесь 3-11 сентября (по старому стилю) 1915 года находился на излечении чувашский советский писатель Иоаким Максимов-Кошкинский».
…Он бросил все – и Настю заодно.
И уехал в этот северный, бледнолицый и бесприютный город. Чтобы теперь, спустя три года, покончить жизнь самоубийством.
– Узнаете? – спросил следователь.
Что теперь делать с виноградом? И с гранатами – твоими любимыми?.. И эта полоса на шее – нет, Настин Кирюша никогда бы такого не сделал. Никогда.
– Узнаете? – Следователь начал проявлять признаки сдержанного нетерпения.
Настя отрицательно покачала головой, а потом ухватилась за край каталки.
– Значит, не узнаете? А по документам значится, что это Лангер Кирилл Кириллович. Ваш брат.
Он вовремя поднес ей стакан воды, патологоанатом. Он знал, что нужно делать в таких случаях: все цепные псы у ворот Смерти это знают. Настя застучала зубами о стакан.
– Это не мой брат. Нет. Нет… Нет…
Следователь и патологоанатом переглянулись: может быть, спирту ей в глотку? Может быть, вывести слабонервную страдалицу от греха подальше? И вообще, имеет ли какое-то отношение к душке-самоубийце эта провинциальная фря?..
– Держи ее, – процедил следователь, когда Настя потеряла сознание.
– Твою мать. Третья емкость за неделю, – процедил патологоанатом, когда стакан с остатками воды разбился вдребезги.
…Она пришла в себя на кушетке, в подсобке весельчака патологоанатома, устроившегося как раз напротив, под плакатом «SEX PISTOLS» FOREVER». От обоих подванивало формалином, а следователь (совсем уж лишний в этой келье) взирал на Настю со свирепым состраданием.
– Ну, как? Полегчало?
– Да, – соврала Настя и машинально одернула юбку.
«Напрасный труд, мадам. – Патологоанатом был прожженным циником, как и полагается его собратьям по профессии. – Никому и в голову не придет предположить, что под вашим подрясником скрывается нечто из ряда вон».
«Напрасный труд, гражданка. – Следователь был прожженным законником, как и полагается людям его профессии. – Пасть жертвой статьи 1311
Статья 131 УК РФ – изнасилование.
УК РФ вам не светит даже при самом худшем раскладе».
– Думаю, не стоит больше…
– Стоит. – Настя уже взяла себя в руки. – Я должна…
Черт возьми, ты должна была приехать раньше, только и всего! Сразу же после его странного звонка – собраться и приехать. Не ждать, пока снимут айву, чтобы дозревала на закрытой террасе. Не ждать, пока разольют по бочкам первое в этом году вино. А инжир, а варенье из розы, а сыроварня!.. Все это оказалось важнее, чем Кирюша, сунувший голову в петлю за тысячи километров от ее постылой сыроварни. И ее постылой жизни…
Теперь он лежит за стеной, с фиолетовой полосой на шее, с опущенными уголками губ, с седыми висками.
– Почему он седой? – спросила Настя у следователя.
Следователь пожал плечами.
– Ему всего-то двадцать один, – не унималась она. – Почему он седой?
– Когда вы видели брата в последний раз?
Вот он – вопрос, на который у нее никогда не было ответа!.. Она бы многое могла рассказать этому квадратному, отъевшемуся на нераскрытых заказухах представителю закона, имя которого так и не смогла запомнить. О том, как Кирюша выстригал себе челку под самый корень и жег спичками ресницы, – только бы не быть таким по-девчоночьи хорошеньким. О том, как он ненавидел изюм в детстве. И Зазу – в отрочестве и ранней юности (Заза – ее муж и благодетель. «До кровавых соплей благодетель», – так и сказал Кирюша перед тем, как бросить в сумку головку брынзы и яблоки. Перед тем, как бросить ее саму. И уехать в Питер)…
– Когда вы видели брата в последний раз? – снова напомнил о себе следователь.
– Три года… Три года назад.
– Стало быть, приехали в гости?
– Кирюша… Кирилл позвонил мне…
– Когда? – Снулые глаза законника оживились.
– Уж две недели будет как…
– И попросил приехать? – Следователь больше не церемонился. Впрочем, с Настей никто никогда не церемонился. – Долго же вы собирались, уважаемая.
– Он не просил приехать. – Настя сжалась, как от удара, широкие плечи вздрогнули. – Сказал только: «Если бы ты могла…»
– Ничего. Положил трубку.
– Вас разъединили?
– Нет. Не похоже, чтобы разъединили. Просто положил трубку, и все.
Веселая семейка, ничего не скажешь. Сестрица Аленушка от сохи и братец Иванушка от кокаина.
– Вы не знаете, ваш брат не употреблял наркотики? – Следователь старался не смотреть на покрасневшую Настю. – Анашу, например? У вас на юге, говорят, очень этим увлекаются? Может быть, было что-то по молодости, а?
Судя по целомудренно вспыхнувшим щекам, самым большим наркотиком в ее представлении был цейлонский чай Одесской чаеразвесочной фабрики. Со слоном. А чай следователь не любил. Ни цейлонский, ни индийский, ни даже экзотический из Венесуэлы, от которого иногда приключались глюки. И хотелось спровадить на электрический стул половину следственного управления. Следователь пил его только один раз, но самые зубодробительные воспоминания сохранил на всю жизнь.
– Наркотики? Кирюша?
– Именно. Кирилл Лангер.
Эта пейзанка в дешевой черной юбке, с рожей, опаленной таким же черным трудовым загаром, стала раздражать следователя, но все формальности должны быть соблюдены. Сегодня он закончит это дело (впрочем, банальное самоубийство и делом-то назвать нельзя; так, пасхальное яичко, пустячок, даже папки на него жалко) и займется наконец более серьезными вещами.
– Значит, вы не видели его три года.
– Не видела, – с готовностью подтвердила Настя.
– И чем он занимался – не имеете ни малейшего понятия.
– Не имею.
– Он звонил вам?
– Звонил… Много раз. Поздравлял с днем рождения. Потом – с Новым годом. Он всегда поздравлял с днем рождения и с Новым годом…
Зачем ты врешь, Настя? Да еще в таких подробностях. Открытка была только одна, с полустертым обратным адресом. «Счастливого Рождества». А звонков и вовсе не было. Кроме одного-единственного, совсем недавно, когда они сняли первый виноград… Что же сказал тогда Кирюша? Ага: «Если бы ты могла…» – именно так. А потом швырнул трубку на рычаг, даже не выслушав ответа. Впрочем, никто и никогда не интересовался ее ответами. И в этом нет ничего сверхъестественного, только сумасшедшему придет в голову интересоваться мнением пыльного подорожника (plantago major L.). Или жимолости (Lonicera Periclimenum). Или самого распоследнего молочая (Euphorbia angularis Klotz)… А ты, Настасья, обладаешь еще меньшим правом голоса, чем любой из разделов твоей обожаемой «Энциклопедии растений»…
– Ни одного праздника не пропустил, – сладко врала Настя. – И посылки присылал…
Толстогубый следователь бросил на нее полный тоски взгляд: святочные истории из жизни самоубийц его не волновали.
– Что ж, будем закругляться. Подпишите протокольчик опознания и, как говорится…
«Попутного ветра в горбатую спину», – хотел добавить он, как раз в духе цинично-разухабистого анатомического театра, но вовремя сдержался. И положил перед собой замусоленный бланк протокола.
– Фамилия, имя, отчество.
– Чьи? – испугалась Настя.
– Киачели. Ударение на «е». Киачели Анастасия Кирилловна.
– Странная фамилия. – Следователь не удержался от слегка пренебрежительного комментария по поводу неправдоподобно белых Настиных волос. Уж они-то явно не имели никакого отношения к грузинским окончаниям.
– Это по мужу. – Настя потерла обручальное кольцо, обветшалое и потускневшее от времени, и с готовностью пустилась в пояснения: – Вообще-то моя девичья фамилия – Воропаева.
– Ваш муж грузин?
– Какое это имеет значение? Хевсур…
Вот так всегда. Муж – хевсур, брат – самоубийца, только этим она и интересна. Да еще сумкой гранатов величиной с младенческую головку каждый…
– Очень хорошо. Значит, ваш брат, Лангер Кирилл Кириллович, вами опознан? – наседал следователь.
– Почему он седой? И рана на голове – откуда она? И потом еще это… Засохшая кровь возле уха, вы видели? Откуда это все?!
– Вы у меня спрашиваете?..
Настя тихо заплакала, чем окончательно вывела следователя из себя. Женским слезам он не верил, женские слезы он терпеть не мог – еще с той поры, как его супружница, наставлявшая ему рога с половиной следственного управления, была спущена с лестницы. Под аккомпанемент таких же вот беззвучных рыданий.
– Как это произошло?..
Да как обычно и происходит, гражданка Киачели. Звонок в милицию три дня назад – от обеспокоенной подружки потерпевшего: бойфренд, мол, дверь не открывает, на телефонные звонки не отвечает, а свет в его квартире подозрительно горит – и в светлое, и в темное время суток. Приехавший наряд вызвал Службу спасения, спасатели вскрыли железную дверь и обнаружили Лангера К.К., 1979 года рождения, висящим на собственном ремне в собственной ванной.
– Мрачная история, – подытожил следователь. – Сочувствую. Скажите, а ваш брат не страдал… э-э… психическими расстройствами?
И снова Настя покраснела, как будто он ляпнул что-то неприличное.
– Почему вы об этом спрашиваете?
Если бы вы только видели квартиру, которую он снимал, гражданка Киачели, все вопросы у вас бы сразу же отпали. Железная дверь с тремя замками и щеколдой (все три замка закрыты и щеколда задвинута), потеки крови на обоях – покойный коротал время за самым бесперспективным занятием: бился головой о стенку. А времени у него было вагон, судя по всему: все крупы в доме сожраны, все съестные припасы выпотрошены. Хоть шаром покати. И дурацкая надпись на оконном стекле. И божьи коровки, которыми было изрисовано все лангеровское сумасшедшее логово! Хватит и минуты для диагноза, и заморачиваться не надо.
– Обстоятельства смерти вашего брата… Они заставляют нас усомниться в его душевном здоровье.
– В армии он не служил?
– Не служил. У него тяжелое заболевание почек.
– Странно, – вклинился патологоанатом. – С почками у него все в порядке, заявляю официально. И вообще, внутренние органы в идеальном состоянии. Отечественная трансплантология рыдала бы по таким запчастям.
Настя не удостоила хохмача-некрофила и взглядом.
– Где расписаться?
– Вот здесь. И здесь. У вас есть где остановиться? – Теперь, когда дело было обстряпано, следователь позволил себе намек на участие.
Пропади ты пропадом, неужели не ясно, что остановиться ей негде? Что она никогда и в глаза не видела этого одичавшего от людских толп города. Что два часа назад она впервые в жизни проехала в метро, а час назад ее впервые в жизни обхамили в троллейбусе. И что переночевать она может только на вокзале. Или здесь, в морге судебной экспертизы…
– Я думаю… Та квартира, в которой он жил… Я бы могла…
Следователь скуксился и яростно почесал заросший кадык.
– Лично я бы вам не советовал. Место не из приятных…
– Разве я не могу там остаться?
В конце концов это проблемы гражданки Киачели. Дело закрыто, квартира, в которой обитал усопший, оперативного интереса не представляет, а возиться с этой Венерой от сохи – удовольствие ниже среднего…
– Можете. За квартиру эту вроде уплачено за полгода вперед, хозяева живут где-то в Псковской области, сюда не приезжают. Думаю, никаких проблем с этим не будет. Только сначала заедем в управление.
– Зачем? – Губы у Насти мелко затряслись, и она снова зарыдала.
И снова стала подозрительно смахивать на бывшую супружницу следователя, записную нимфоманку.
– Заберете кое-какие вещи покойного. И ключ от квартиры.
– А когда я смогу забрать брата?
– Собираетесь везти тело на историческую родину? – Чертов патологоанатом, развращенный упоительной и такой безнаказанной близостью к смерти, снова подначил Настю. – Дешевле здесь все устроить, честное слово. У нас и крематорий есть вполне сносный. И колумбарий при нем уютненький…
Следователь закашлялся: за пять лет совместной работы он так и не смог привыкнуть к дешевым шуточкам трупореза. Подобные шуточки приводили безутешных родственников в неистовство, они писали жалобы начальству патологоанатома, хотя (с тем же успехом) можно было писать жалобы и господу богу. Патологоанатом прочно удерживал позиции в морге, он пережил здесь всех, включая уборщицу и заведующего – третьего за последние полтора года.
– Нам пора. – Следователь еще раз сверился с листком протокола и посмотрел на Настю: – Нам пора, Настасья Кирилловна.
Симментальская корова в черной юбке даже возразить не посмела. И покорно поплелась за следователем.
…Патологоанатом нагнал их у самого выхода и бесцеремонно ухватил Настю за руку.
– Простите, пожалуйста… Вы не страдаете аллергией?
– Да… – Настя удивленно подняла выгоревшие брови. – Откуда вы узнали? На крыжовник…
* * *
…Записная книжка, портмоне со смехотворной суммой в тринадцать рублей сорок шесть копеек и ключи – вот и все, что досталось ей в наследство от Кирюши. Плюс листок с описью – чтобы не заблудиться в квартире брата на первых порах.
– Он не оставил никакой записки? – вежливо спросила Настя у следователя.
– Записки?
– Когда кончают с собой, то обычно оставляют записки. – Господи, неужели это говорит она, и к тому же таким казенным и безразличным голосом? – Вы следователь, вы должны знать. «В моей смерти прошу никого не винить…» Или что-нибудь в этом роде…
– Нет. Никаких записок не было.
– Я знаю Кирюшу. Он просто не мог покончить с собой.
– Вы не видели его несколько лет.
– Это ничего не меняет. Я никогда не поверю, что мой брат…
– Дело закрыто. И поверить вам придется.
Настя перевела дух. Дело закрыто, и бессмысленно что-то доказывать этому человеку. Человеку из Большого Города. А Кирюша был Человеком из Маленького Городка. В маленьких городках совсем другие отношения со смертью. Гораздо более почтительные. Никто не станет ломиться к ней без спроса.
– Вы говорили что-то о его знакомой… Которая позвонила в милицию. Я могу поговорить с ней?
Следователь скептически осмотрел Настю с головы до ног: к черной, уже намозолившей глаза юбке был пристегнут такой же черный мешковатый свитер. Поношенная куртка из кожзама и темный платок дополняли картину. Вряд ли подружка самоубийцы захочет встречаться с его сестрой, хотя и она тоже была в черном. Но это был совсем другой черный цвет.
Стильный черный.
Подружка самоубийцы пользовала духи «Magie Noire»2
«Черная магия».
И подкрашивала губы радикальной помадой «Das Schwarze Perle»3
«Черная жемчужина».
Подружка самоубийцы была с ног до головы увешана шайтанским агатом, косящим под черный опал (продвинутые кольца без оправы для камня и такие же продвинутые кулоны). Подружка самоубийцы отрекомендовалась идиотским и явно где-то украденным именем «Мицуко», сразу же попросилась в «дабл» (он же сортир при ближайшем рассмотрении). А потом всю дорогу донимала следователя ею же самой изобретенной присказкой «o’key-dokey».
И даже не всплакнула над бездыханным телом любовничка.
– …Я могу поговорить с ней? – Настя снова напомнила следователю о своем существовании.
– Не думаю, что это прояснит ситуацию… Но если хотите…
– Как с ней связаться?
«Возле урны с прахом и свяжешься», – хотел было сказать следователь – как раз в духе патологоанатома, – но вовремя сдержался, сердобольный придурок. Впрочем, в Управлении его так и называли – «Забелин – сердобольный придурок».
Кроме портмоне, записной книжки и ключей от квартиры, Настя получила еще и сопровождающего – стажера с сомнительной фамилией Пацюк. Управленческие шутники отрывались на Пацюке по самые гланды, они преуспели в интерпретациях: за месяц Пацюк побывал и «По ци ком» (с ударением на ехидно-непристойном «О»), и «Посс юком», и «Пис юком», – пока секретарша районного прокурора Оксана, имеющая кровных родственников где-то под Тернополем, не сообщила, что «Пацюк» переводится с хохлацкого как «крыса».
Тут-то и начался очередной виток пацюковских мучений. Ладно бы только крыса, это еще можно пережить, так ведь еще и хохол!..
Но Пацюк плевать хотел на все эти хихоньки-хахоньки и глубокомысленные замечания в курилке о пользе украинского сала для молодого растущего организма. Напротив, он собирался пустить в Управлении корни и со временем занять в нем видное место. И уже не сходя с этого места, заняться протухшими «глухарями», коих в Управлении набрался не один десяток. Кроме того, Пацюк читал по ночам «Практическую психологию» и изысканные малостраничные японские детективы. И был уверен, что нераскрываемых преступлений не существует.
Именно Пацюка, этого недобитого адепта Эдогавы Рампо4
Эдогава Рампо (1894–1965) – японский писатель, автор детективов.
И пристегнули к Забелину. И к забелинским делам, где, кроме серьезного двойного убийства на Наличной, полусерьезного несчастного случая с крупным бизнесменом, выпавшим из окна, и совсем уж несерьезной коммунальной поножовщины на набережной Макарова, а также прочей бескровной шелухи, значилось еще и самоубийство К. К. Лангера.
Пацюк имел неосторожность выехать на место происшествия вместе со следственной группой – и тут же был сражен наповал утонченной красотой приятельницы покойного. Впрочем, поговорить с ней стажеру не удалось. Дело было настолько явным, что следственная группа, пробежав галопом по квартире сумасшедшего, свернула работу в рекордно короткие сроки. Паспортные данные самоубийцы, паспортные данные соседей, паспортные данные (вдох-выдох, выдох-вдох!) черноволосого ангела. Впрочем, паспортные данные его не интересовали. Куда больше его заинтересовало имя, на которое ангел откликался.
В этом было что-то смертоубийственно-японское.
Нет, японкой она не была, черта с два, но этот черный макияж, этот длиннющий и почти девственно-чистый плащ, который оказался не по зубам питерской грязи, сигарета «More», небрежно сжатая губами!.. Было от чего прийти в возбуждение.
Самоубийцу Пацюк так и не увидел – его сняли с трубы в ванной и упаковали в черный пластиковый мешок без непосредственного участия стажера. Да и что могло значить какое-то вшивое самоубийство, если на кухне снимали показания с самого прелестного существа, которое только можно себе вообразить! А этот бесчувственный хрен Забелин разговаривал с этим существом так, как будто оно было последней судомойкой, последней официанткой или (господи, прости!) последней шлюхой, которой достаются самые невыгодные и плохо освещенные места на панели!..
Пацюку потребовалось совсем немного времени, чтобы спечься от внезапно вспыхнувшей страсти, – и к тому моменту, когда Мицуко, надув глуповато-черные губки, подписывала протокол, он был уже готов. Хорошо прожарен и приправлен специями. Но подойти к предмету вожделения так и не решился. Во-первых, он был всего лишь жалким стажером, то есть промежуточным звеном между листком протокола и служебно-разыскной собакой. Во-вторых, жалкая куцая куртка и такие же жалкие неначищенные ботинки!.. В-третьих, четвертых, пятых… Добравшись до десятого пункта, Пацюк понял, что никаких шансов у него нет. Во всяком случае – пока.
Гуляла за городом Божья коровка,
По веткам травинок карабкалась ловко,
Глядела, как в небе плывут облака…
И вдруг опустилась Большая Рука.
И мирно гулявшую Божью коровку
Засунула в спичечную коробку.
Коровка ужасно сердилась сначала,
Мычала и в стены коробки стучала…
Но тщетно! Забыли о ней в коробке,
Закрыли Коровку в шкафу, в пиджаке.
Ах, как тосковала в коробке бедняжка!
Ей снились лужайка, и клевер, и кашка…
Неужто в неволе остаться навек?!
Коровка решила готовить побег.
Три дня и три ночи рвалась она к цели.
И вот, наконец, вылезает из щели…
Но где же деревья, цветы, облака?
Коровка попала в карман пиджака.
Однако она, не теряя надежды,
Бежит на свободу из душной одежды:
Там солнце, и ветер, и запахи трав…
Но вместо свободы увидела шкаф!
Тоскливо и страшно Божьей коровке.
Опять она в тёмной пустынной коробке.
Вдруг видит: вверху, где вставляется ключ,
Сквозь щёлочку в шкаф пробивается луч!
Скорее на волю! Коровка отважно,
Зажмурясь, штурмует замочную скважину…
И вновь оказалась в глухом коробке
С огромною люстрой на потолке.
Однако Коровка на редкость упряма:
Нашла, где неплотно захлопнута рама…
И вот вылезает она из окна -
Ура! Наконец на свободе она!
И вновь на знакомой лужайке букашка.
Под нею, как прежде, колышется кашка,
Над нею плывут в вышине облака…
Но смотрит на мир осторожно Коровка:
А вдруг это тоже Большая коробка,
Где солнце и небо внутри коробка?!
Григорий Южный
Здравствуйте, дорогие жители славного сайта МаааМ! Хочу предложить Вашему вниманию ещё одну сказку , на сей раз для детей. Очень интересно Ваше мнение о ней! Но не буду Вас больше томить. Итак…
Стояло чудесное летнее утро. Было тепло, но ещё не жарко. Солнце, не торопясь, поднималось над горизонтом, посылая на землю свои яркие, ласковые лучи. Воздух был пронизан шелестом листьев от лёгкого дуновения ветерка, пением птиц и жужжанием насекомых, которые неожиданно появлялись и также неожиданно исчезали в траве и листьях деревьев. Вот промелькнула маленькая красная точка – это была Божья коровка . Она тоже радовалась летнему утру, теплу и яркому солнцу, и летела просто так, наслаждаясь окружающей её природой! Вдруг сквозь шум леса она услышала тихий мелодичный голос, и Божья коровка полетела в ту сторону, откуда он доносился. Голос становился всё громче, и, наконец, она увидела маленькую девочку, которая собирала на полянке цветы и пела песню, и не какую-нибудь, а про неё, про Божью коровку !
Эта коровка в поле не гуляет ,
И хвостом усердно
Мух не отгоняет.
На коровку даже вовсе не похожая,
Потому что добрая, потому что Божья .
Божью коровку очень тронули слова этой песни и чистый детский голос девочки. Она села на листик дерева и с удовольствием слушала пение, прикрыв от удовольствия свои глазки. Но вот, спев последний куплет, девочка замолчала, но через минуту стала мурлыкать себе под нос какую-то другую мелодию – просто она не могла и минутку ничего не напевать!
Божья коровка открыла глаза и стала рассматривать девочку. И первое, что ей бросилось в глаза – это её платье! Оно было ярко красным в крупный чёрный горошек. А так как дело происходило очень давно, у всех Божьих коровках тогда были чистые красные крылья без какого-то рисунка, и нашей Божьей коровке очень захотелось , что бы её крылышки были похожи на платье этой девочки! Но кто и как нанесёт ей чёрные точки на крылья, задумалась она? Время шло, девочка, насобирав букет цветов, убежала к своей маме, а Божья коровка всё сидела и думала .
Ясное Солнышко,- обратилась она вдруг к нему, - а не можешь ли ты мне сделать чёрные точечки на крылышках?
Вообще-то я могу изменить цвет кожи, но только у людей,- отвечало Солнце, - Но если долго быть под моими лучами, то можно обгореть, и кожа станет красной. Но у тебя и так крылышки красного цвета. А если долго, но понемножку загорать, то тогда цвет будет коричневатого оттенка, но никак не чёрного.
Очень жалко,- ответила Божья коровка , спрыгнула с листика, на котором сидела, и полетела в лес. Она летела и всё думала и думала, ничего не замечая вокруг, как ей сделать крылья такими же красивыми, как платье у девочки, и не заметила дерева, неожиданно возникшее у неё на пути. Она ударилась об него и стала падать, пока не упала на листик, оказавшийся у неё на пути. Он смягчил удар от падения, и божья коровка крепко схватила его своими лапками, что бы не упасть дальше вниз. Переведя дух, она огляделась по сторонам, пытаясь понять, где очутилась. И тут она увидела, что сидит недалеко от входа в домик, где живёт известный во всём лесу Жук художник! Это он разрисовывает крылья бабочек и жучков, делая их необычайно яркими и красивыми, и не похожими один на другого!
Может он и мне сделает точечки на крылышках?- подумала Божья коровка . – Как это я про него забыла?
Жук был хорошим художником. Он не только разрисовывал многих обитателей леса, но он ещё и рисовал картины, изображая на них лес и живущих в нём животных, птиц и насекомых. Жук приветливо встретил Божью коровку и стал показывать ей образцы рисунков и узоры, какими мог бы украсить её крылышки. Но она отложила в сторону листочки с рисунками и рассказала Жуку про девочку , которую она встретила, про её наряд, и что она тоже хочет, что бы на её крылышках был бы такой же рисунок!
Ничего проще я ещё не делал,- сказал Жук , - такой рисунок я сделаю тебе за несколько минут!
И он тут же принялся за работу, и действительно, через несколько минут работа была закончена. Жук подвёл Божью коровку к зеркалу , что бы она оценила его работу. Увидев себя в зеркале, она ахнула от восторга, бросилась на шею Жука и расцеловала его в знак благодарности, и, забыв попрощаться, полетела домой показать всем свой новый наряд. Её новый вид произвёл настоящую сенсацию среди Божьих коровок , все захотели себе тоже такой же. Они обступили её и стали расспрашивать, где она сделала его, а затем дружно наперегонки полетели к Жуку, что бы он тоже нарисовал такие же чёрные кружочки на их крыльях. Все были довольны и счастливы, и после этого такой рисунок прижился у Божьих коровок , стал привычным и узнаваемым, мы и сейчас его видим у них. А некоторые модницы ещё перекрашивают и крылышки, например, в жёлтый цвет, но всё равно дорисовывают полюбившиеся им чёрные кружочки!
Вот такая забавная история произошла однажды летом в каком-то лесу.
Она была хорошо воспитанной девочкой.
Она выросла в приличную, правильную женщину.
Она была такой, как все – воспитанные, скромные, продумывающие умом каждый свой шаг – женщины, озабоченные тем, как они выглядят, что о них скажут. Озабоченные тем, примут ли их – такими, какие они есть.
Честно сказать, она давно уже понятия не имела – какая она есть.
Засунутая с детства в личину долженствования, необходимость все время какой-то быть, как-то выглядеть, проявляться, что-то говорить, носить (как все), она сама не заметила, как перестала быть собой. Обросла личиной и стала личностью, в которой все было ложью: и мысли, и чувства, и лицо – фальшивое, всегда изображающее благополучие.
И давно забыла – и кто она, и какая она.
И уже не знала, кто там, в ней, внутри этой личины? И не доверяла, даже боялась ее – себя настоящую. И просто не могла себе позволить проявиться той, какая она там, внутри, есть. Боялась кому-то открыться, довериться, видя вокруг себя одни личины – такие же правильные, такие же фальшивые.
А потом уже и не могла выпустить себя, словно личина ее закостенела, превратилась в жесткую литую конструкцию.
И стала она как чинная кукла, внутри которой – живая – она существовала…
…Она была скрыта от самой себя – в рамках норм, долгов, правил. В страхах быть непонятой, непринятой.
И тесно ей было в себе. Что-то внутри нее билось. Она сама билась о себя. Билась в себе – и выпустить себя наружу не могла.
Она варилась в себе, и, казалось ей иногда, она там – внутри – загнивает. И когда-нибудь исчезнет совсем, и следа от нее – внутренней, настоящей – не останется. Останется только личина эта – жесткая, с фальшивым лицом, словами, интонациями.
Она жила в подвешенном состоянии. Это состояние – зыбкое, неуверенное – сопровождало ее всегда. Словно не на что ей было опереться и нечем. Не было в ней какого-то стержня или ног, крепко стоящих на твердой поверхности.
Жила она в вязкости, в тугой, плотной вязкости, словно как увязла когда-то – так и не могла выбраться на свободное, чистое пространство.
Страшно ей было в себе, в своем жестком коконе. И одиноко – в своей темнице. Мысли, чувства – все было скрыто внутри, все было невыпущенным, спрятанным.
Но по ночам ей снились сны – цветные, яркие, живые сны, которые повторялись и повторялись, словно реальность эта где-то существовала и она просто периодически попадала в нее, как попадала, выходя из поезда, в другой город.
Снилось ей одно и то же, одно и то же – словно смотрела постоянно повторяющийся фильм…
…Личина была жесткая, прямая, негнущаяся. Состояла она из жестких колец, сцепленных друг с другом. И в ней билась живая душа. В ней жила суть, истинное ее наполнение: бабочка – яркая, сильная, со свободным размахом крыльев.
Находясь в личине этой, стиснутая ее кольцами, смотрела она сквозь тонкие щели между ними – в мир. И видела там бабочек, живых, ярких бабочек. И думала потрясенно: «Какие красивые!»
Смотрела – стиснутая, сжатая, сквозь щели, – как легко и свободно порхают они, и думала – с огромной-преогромной светлой завистью: «Счастливые!.. Летать могут…»
Чувствуя свою скованность, склеенность в вязкости личины, робко удивлялась: «Неужели и я такая же? Неужели и я могу летать?!»
И не могла допустить мысль, что и она – такая.
Но вдруг – там, во сне – вся эта жесткая конструкция начинала трещать и отваливались осколки ее. И мощная, склеенная от тесноты, в которой жила, но с огромным размахом крыльев проявлялась, открывалась она – истинная. Словно истинная красота появлялась в мире.
Королевскими движениями, достойно, широко расправляла она свои крылья, поражаясь их размаху, красоте и яркости расцветки.
И выпрямлялась в великой своей истинности. И, вставая впервые на ноги свои, ощущала под ногами опору. И, отталкиваясь от поверхности, разворачивала крылья.
И она – летела. И полет ее был чудесным.
Свободный размах крыльев нес ее над миром. Пространство, проплывая под ней, дарило ей ощущение владения миром.
И свободной, свободной-свободной она была. И сильной в своей свободе.
Она была собой. Суть ее вела ее. И она летела от одного цветка к другому, собирая нектар жизни, вкуснее которого никогда ничего не чувствовала. И летала, летала, летала…
И просыпалась в этом состоянии полета, живой жизни, ощущая свободу – чего не было у нее в реальности.
И возвращалась в свою личину. В свои жесткие рамки, кольца, фальшивые слова и выражения лица.
Она просыпалась и чувствовала, знала: этот сон – о ней. О ней внутренней, настоящей, невыпущенной, непроявленной. Она знала это – и не верила самой себе. Не верила в пространство той Вселенной, которая жила в ней, – с яркими мечтами, образами, планами, желаниями, идеями, красочными картинами возможной ее – другой жизни. Жизни, в которой она – свободная, безграничная, парящая над миром, не ограниченная жесткими кольцами, темнотой, страхами.
И она думала с сомнениями: «Неужели я – такая? Неужели там, во мне – такое скрыто?!»
Но она там, внутри, была большая, непознанная. И чувствовала в себе силу эту, потенциал невыпущенный. И от сна к сну все большей она себя чувствовала. И будоражила ее зависть светлая к той бабочке, которой она была во сне, и увеличивала ее желание жить. Жить – как во сне: летать, танцевать – от цветка к цветку. И выпускать, проявлять себя…
…Она была послушной девочкой – всегда. Наученная взрослыми, она слушала других, молчаливо соглашалась с ними.
– Ну что, курносая, – говорил, приходя в гости, ее дядя, и щелкал ее по носу. Ей это не нравилось, но, как хорошая девочка, она молчала, не проявляя своих чувств. Хотела она быть такой, чтобы нравиться родителям, потому и вела себя так, как от нее ожидали, – скромно, послушно, соглашаясь со взрослыми.
И все чаще и чаще вела себя как чинная, правильная кукла.
Она никогда не умела постоять за себя, терпела оскорбления мальчишек, которые дразнили, обзывали ее – хорошую и правильную девочку.
И сейчас, став взрослой – правильной, хорошо воспитанной женщиной, – она не выражала несогласия и не стояла за себя.
Терпела громкую, хамоватую продавщицу, которая, словно выбрав ее для насмешек, говорила:
– Ну что, задумчивая вы моя, стоять будем или заказывать?!
После этих слов она еще больше тушевалась и говорила негромко, заикаясь:
– Мне двести грамм докторской…
Она, послушная и старательная, была отличницей в школе. Она получила высшее образование, но занимала в НИИ скромную должность младшего научного сотрудника, в ряду таких же скромных и исполнительных сотрудников, живущих в личинах своей личности.
Их начальник – высокомерный, самовлюбленный мужчина, входя в их комнату, говорил:
– Ну что, непризнанные гении!.. Какие великие открытия вы сегодня совершили?
В его словах всегда звучала издевка. Ей всегда это не нравилось, и она внутри вспыхивала и тут же гасла, привычно себе объясняя: «Он так шутит».
Она была хорошо воспитанной женщиной, поэтому слушала других, оправдывала других, понимала других. Не умея слушать себя, слышать себя, свои желания. Не позволяя себе чувствовать, выражать чувства.
Ее перевели в филиал, далеко от ее дома, не обсудив с ней этот перевод, – и она согласилась с этим, не высказав своих чувств. Хотя ездить туда было далеко и неудобно – тогда как прежде работала она в двух станциях метро. И она несколько раз порывалась подойти к начальнику и сказать, что не согласна с переводом, что ее не спросили. Но сама себя остановила: «Значит, так надо…»
